[Arkeean]

21.08.2009 в 16:48

Пишет  Сон в белую ночь:

.

Ещё одна выполненная заявка.
Непреодолимые обстоятельства надолго утянули меня в реал. Наконец могу выложить оридж по ещё одной заявке: "Нап и Баль - соперники, делят Есеньку, с любым исходом, вплоть до ухода бывших соперников в обнимку в ночь глухую. Соглашусь на слеш, гет, фем, даже джен... очень интересно, куда автор вывернет сюжет. Можно POV Еськи, чтобы скучно не было."

Название: Игры Обсидиановой бабочки.
Автор: Сон в белую ночь.
Пейринг: СЭЭ/ИЛИ/ИЭИ.
Рейтинг: PG.
Жанр: ангст, романс, психодел.
От автора: по личным причинам этот оридж дался очень тяжело, несмотря на то, что я действительно хотела его написать. После многочисленных правок я поняла, что этот текст таким и останется, хотя мне очень многое в нём не нравится.
Предупреждения: В фике присутствуют сюр и так называемые "потоки сознания", - впрочем, я считаю это оправданным, так как характеры некоторых героев располагают к подобным вещам. Да, и ещё. В целях достижения хоть какого-то правдоподобия, мои герои по большей части разговаривают на молодёжном сленге.

Игры Обсидиановой Бабочки

Игры Обсидиановой Бабочки

Каждый из них по-своему – загляденье, а вместе – это что-то неописуемое. Наблюдать за ними – то ещё удовольствие; они пытаются укусить друг друга при каждом удобном случае. Вот только методы у них разные, и не сразу и поймёшь, кто кусает больнее.

Ник улыбается усталой и печальной улыбкой. Ник пьёт чай и неторопливо рассказывает нам мифы - с такими подробностями, что можно подумать, он сам только что оттуда. Ник знает про религию ацтеков и майя всё, что только известно о них миру науки, - а может быть, немного больше. Ник может рассказывать так, что мы оба уходим вслед за ним туда, в жаркую тёмную древность. Любой резкий звук заставляет нас вздрагивать. Хлопнет дверь на площадке – мы подскочим. Я вижу, как Дэйни щурится и моргает, пытаясь сбросить с себя пелену его заклинаний, а потом насмешливо улыбается: «Всё это замечательно, Никки. Жаль, что ацтеки вымерли ещё... э-э-э... много лет назад, и у тебя нет шансов найти себе среди них хоть какую-нибудь девушку». Глаза Ника темнеют, - не в буквальном смысле этого слова, они у него всегда одинаково серые, но я вижу не только глазами. Он темнеет весь, изнутри. А Дэйни с улыбкой кладёт руку мне на талию и резко притягивает к себе. Я забываю сопротивляться. Я не умею сопротивляться. Я лишь слабо возражаю: «Дэйни, перестань...», зная, что, конечно же, он не перестанет.

Дэйни – это Дэйни. Ему невозможно противоречить, с ним невозможно бороться. Когда эта наглая, обаятельная улыбка засядет у вас в печёнках, вы схватите с дивана подушку и попытаетесь избить его. Но в итоге сами окажетесь прижатым к дивану, а он будет, посмеиваясь, колотить вас этой злополучной подушкой... Ладно я – я девушка, я слабее физически. Но сколько раз Никки оказывался в том же самом положении? Совет на будущее: не позволяйте Дэйни завладеть подушкой. Просто прячьте её куда-нибудь подальше. Ну, в крайнем случае, на неё можно лечь самому, хотя это тоже не всегда прокатывает...

Собственно, то, что мы сейчас живём втроём – это заслуга Дэйни. Мы с Никки знали друг друга со школы; его обречённая, молчаливая влюблённость, которую он, скрепя сердце, называл дружбой, удерживала нас рядом три года. После школы мы поступили в один и тот же университет в столице, но на разные факультеты, и перед нами возникла одна и та же проблема. Нам было негде жить. От обилия денег не страдали ни я, ни он. И тут появился Дэйни.

Дэйни, - а кто-нибудь помнит, откуда он, собственно, взялся? Я не помню; думаю, Ник тоже. Он из тех людей, которые берутся словно бы из воздуха, невзначай берут тебя под локоть, болтают о всякой ерунде, заразительно смеются, и через два дня у тебя появляется чувство, что они были здесь всегда. Дэйни вынырнул откуда-то из пересечения параллельных миров, ухватил нас обоих за шиворот и сказал, что тусить в съёмной квартире втроём гораздо круче, чем ютиться поодиночке. И он даже знает одного парня, который возьмёт с нас дешевле, чем любой другой владелец квартиры, потому что друзьям Дэйни всегда и везде скидки... Этот парень с тёмно-рыжими, практически медными волосами и блестящими глазами просто-напросто положил на меня глаз. Ник для Дэйни – бесплатное приложение ко мне; тот, кого и соперником-то считать унизительно, но кто, однако, упорно не желает отойти в сторону и дать дорогу. Как бы то ни было, следить за тем, как эти двое по очереди скалят зубы, довольно занимательно. И, что греха таить, очень лестно...



* * *

- Эй, Иви, айда в кино? – окликает меня с дивана Дэйни, лениво щёлкая пультом от телевизора. – А то крутят чушь одну... Сейчас как раз фильм классный идёт, про двоих киллеров, мужа и жену. Ребята говорили, прикольный.

Я сижу на тахте, поджав под себя ноги; перебираю конспекты и пытаюсь разобрать собственный, напоминающий плохую кардиограмму почерк. Ещё не успеваю обдумать его слова, как с балкона тут же откликается Никки:

- А учиться за неё тоже твои ребята будут? У Иви через неделю зачёт по антропологии. Не сдаст – ещё долго не до кино будет. Ей заниматься надо, а ты тут со своими...

- И что ей теперь, дома безвылазно сидеть и зубрить? Увольте!

- Между прочим, тебе это тоже не помешало бы. Будешь продолжать раздолбайничать – вылетишь из института, как пробка из бутылки. – Сквозь тонкую колыхающуюся тюль я вижу тёмный силуэт Ника, склонившегося в позе Сократа. Отсюда кажется, что его чёрные волосы, которые он наконец-то распустил из хвоста, сливаются с рубашкой. Лица не видно, и он похож на статую из чёрного мрамора. Точнее, был бы похож, если бы не тлеющая в руке сигарета. Никки потусторонний, думаю я в который раз. Никки всегда говорит правильные вещи; такое чувство, что земные слабости и удовольствия ему просто неведомы. Но в его исполнении даже правильные вещи всегда кажутся невообразимо скучными...

Вот и сейчас перспектива сидеть над конспектами меня совсем не радует, если честно. Он просто не хочет отпускать меня с Дэйни. Интересно, он сам это осознаёт? Я робко пытаюсь подать голос:

- Никки, да сдам я этот зачёт. Знаю ведь, что сдам. Тем более, преподаватель меня любит. Ну посмотри на меня – как мне можно «незачёт» поставить? – со смехом добавляю я.

- Вот на это я бы полагаться точно не стал. Любит, любит, а к зачёту вполне может разлюбить, - усмехается он и гасит сигарету о балконные перила.

- Ну Никки! – не выдерживаю и надуваю губы, как маленькая капризная девочка. – Ну не могу я сидеть над антропологией! Я всё равно её не понимаю.

- Потому что дурака валяешь. Если действительно работать над материалом, то в конце концов...

- Иви, да ну его! Сказала – сдашь, значит – сдашь. Пошли!

Дэйни выключает телевизор, стремительно и плавно поднимается с дивана, берёт меня за руку и тянет в сторону ванной. Мне ничего не остаётся, кроме как послушно подняться и пойти за ним. Но по дороге я пытаюсь обернуться, чтобы посмотреть на Ника и извиниться – хотя бы глазами. Никки не смотрит в нашу сторону; он по-прежнему сидит, подперев рукой лоб, и смотрит куда-то перед собой. Хочется сказать – в пустоту, но я-то знаю, что этот взгляд устремлён совсем не туда... Сейчас я ничего не вижу; я просто чувствую, как заполняет его изнутри тёмная тяжесть... но Дэйни быстро суёт мне в руки одно из моих летних платьев и закрывает за мной дверь в ванной, - пора, пора идти!


* * *

Настойчив. Слишком настойчив, - до такой степени, что хочется закрыть глаза и позволить ему творить всё, что он захочет. Все те два с половиной часа, что идёт фильм, я ощущаю тепло его жёстких пальцев на своей руке, и у меня нет ни сил, ни желания отталкивать их. Из глубины души поднимается что-то дивное, древнее, - как будто в моих старых девчоночьих сновидениях, где огромный дракон с багровой чешуёй похищал меня и уносил далеко-далеко, за моря и горы...

Не смотри на меня так; я хочу насладиться этой дрожью сполна, потому что это не продлится долго. Это как цветок, живущий два-три дня; это прозрачная бабочка, которая умрёт раньше, чем узнает своё имя. Сегодня бабочка выбрала нас – так примем же её с благодарностью. Но каждую минуту, каждую секунду будем помнить о том, что совсем скоро это кончится...

... и не будем возлагать лишних надежд. Влюблённость живёт, влюблённость умирает; впереди, в труднообозримом будущем, я вижу далёкие огни истинной любви. Она будет прекрасна, я знаю; а пока – порхай, моя бабочка!

- Иви, - шепчет он мне на ухо, и от его дыхания становится щекотно, - у тебя руки дрожат. Тебе холодно?

У меня вырывается тихий смешок. В зале жарко и душно; чёрный первобытный мрак возвращает меня на много тысячелетий назад, когда я была бабочкой, а он – драконом. Интересно, помнит ли он, что у него были сильные темно-красные крылья и зубастая пасть? Да нет, конечно же, нет. У него память другая – земная, короткая; он и меня-то через два года не вспомнит... Ах, Дэйни, Дэйни, если бы ты только знал!

- Мне не холодно, - я улыбаюсь, и чувствую в темноте, что он улыбается тоже. – Тебе показалось.

Он ничего не отвечает, просто сжимает мою руку крепче.

Когда мы возвращаемся домой, на улицу выползают сумерки. Свет в окне нашей квартиры не горит. Мы поднимаемся в тишине, и, пока Дэйни открывает своим ключом дверь, я пытаюсь успокоить слишком часто стучащее сердце и унять румянец на щеках.

- Эй, есть кто живой? – орёт мой красный дракон, включая свет в прихожей, и из глубины квартиры доносится приглушённый голос:

- Тише ты... Незачем кричать.

И по тону Ника мы сразу понимаем: сегодня снова будет вечер теней.


* * *

Это происходит спонтанно; никогда не знаешь заранее, когда тени лягут на стену нужным образом, и внутренние часы пробьют: пора. Просто Ник иногда зажигает свечи и долго-долго смотрит на то, как колеблется крошечный язычок пламени во мраке. Воспоминания зреют, - не его, не мои, но ночи; той самой древней ночи, которая существовала задолго до нашего появления на свет... Ночь бессмертна. Она говорит с нами на тысяче языков, она обволакивает сознание, проникает в него и растворяется в нём. Я не слишком хорошо умею слушать ночь, я – бабочка дневная, питающаяся солнечным светом. Никки – нет.

Мы незаметно притихаем, даже Дэйни начинает говорить вполголоса – не хочет спугнуть тени. А она, между прочим, уже здесь – горячая, беспросветная ночь другого тысячетелетия. Ник проводит пальцем по дрожащему огоньку свечи, - и, я знаю, в этот момент он в глубине души хочет обжечься. Играть с огнём, играть с драконами... мы ведь всегда любили такие игры, не правда ли? Никки тихо рассказывает про то, как богиня Ицпапалотль пала от руки Мишкоатля, и я вижу её, умирающую Обсидиановую Бабочку с изрезанными крыльями. Она и в смерти была прекрасна, богиня Судьбы, - я знаю, что ты видел это; ты рассказываешь так, как не может рассказывать тот, кто не видел.

Я не люблю тебя, Ник. Мне бывает тяжело рядом с тобой; я чувствую, что не в состоянии вытащить тебя из тёмного болота, в котором ты год за годом увязаешь всё плотнее, - болоте неверия и тоски. Твоя влюблённость не даёт тебе сил, только камнем тянет на дно... а я ничего не могу сделать, ведь уйди я, всё будет ещё хуже. Я не люблю тебя, я не могу тебе помочь... но я тебя понимаю. И в такие моменты я осознаю это остро как никогда, потому что я тоже вижу Обсидиановую Бабочку.

Прозрачные капли воска стекают на блюдце и застывают. История про Ицпапалотль, богиню Судьбы, закончена, и теперь мы просто молча смотрим на огонь, слушая тихое потрескивание фитиля. Наконец Дэйни ёжится и щёлкает пальцами перед носом у Ника:

- Эй, Земля вызывает Никки... Как слышно? Приём!

- Чего тебе? – голос у него усталый и подавленный. Мне становится жаль его. Но что я могу сделать?

- Мы сегодня ужинать будем, или кое-кто ушёл в нирвану, к своим ацтекам, и собирается питаться святым духом?

- Очень смешно. Можешь накрывать на стол, мне всё равно.

- Что значит «всё равно»? В холодильнике пицца осталась.

- Я не хочу пиццу.

- А всё равно ничего больше нет.

- Ничего и не хочу.


* * *

Во втором часу ночи Иви заснула в раскладном кресле, прижимая к груди большого синего зайца, и Ник наконец вылез с балкона. Он тихо прокрался в темноте на кухню с намерением погрызть холодной пиццы – организм уже не намекал, а прямым текстом говорил, что тоска тоской, а есть ему всё-таки надо, и желательно каждый день. На кухне его ждал не самый приятный сюрприз – Дэйни в одних джинсах сидел с ногами на стуле и листал конспект при свете слабенькой лампочки.

- О, ацтеки пришли. Что за ночное паломничество? Есть надумал?

- Наверное.

- Там в коробке один кусок остался, можешь хомячить... Что это на тебя нашло?

- А на тебя? – Ник кивнул на раскрытый конспект и лениво потыкал вилкой в пиццу.

- Типа вылететь не хочу, - усмехнулся тот и захлопнул тетрадь. – Нет, я серьёзно. Слушай, Никки, эта девочка - моя. Без обид. Сам посмотри: ты вокруг неё с девятого класса кругами ходил, и чего? Да если б ты ей нравился, она б давным-давно уже...

- Хочешь сказать, ты ей нравишься? – фыркнул тот, вертя в руках вилку.

- Ты что, не просёк ещё? Парень, я с тебя шалею. Тебе реально в прошлое надо, к ацтекам своим – в жизни вообще не шаришь...

- Ну-ну, - в голосе Ника слышались пока ещё тщательно сдерживаемые нотки раздражения. – Я не шарю в жизни. Замечательно. Потрясающе. Расскажи мне, шарящий ты мой, что с вами через год будет? Да хотя бы через пару месяцев? Разбежитесь по разным углам; хорошо ещё, если о предохранении не забудете, залететь не умудритесь...

- И что?

- Ничего, Дэйни. Ничего. Творите что хотите. Как кролики. Как тля. Мне фиолетово. Совершенно фиолетово... – голос был ровным, но взгляд Дэйни зацепился за побелевшие костяшки пальцев, остервенело сжимающих вилку.

- Эй, парень... Ты это... Вилку бы положил. Или согнуть её решил?

- Угу. Как в «Матрице». Нет никакой вилки, Нео... – Ник согнулся пополам, из его груди рвался нервный, сухой смех, больше похожий на мучительный кашель. – Вот веришь – мне плевать. На всё. С высокой колокольни... Потому что нет никакой вилки. И ложки нет. И тебя нет, и меня нет. И Иви тоже нет. Есть только Обсидиановая бабочка, богиня Судьбы...

- Эй, эй, с чего это меня вдруг нет? – такой расклад Дэйни не слишком понравился. – Какие-то странные у твоих ацтеков понятия...

- Это уже не ацтеки... это оттуда, из ноосферы, - Ник вилкой описал в воздухе непонятную фигуру.

- Откуда-откуда?

- Это долго объяснять.

- Тогда не надо. Придётся долго понимать. Слушай, а насчёт Иви ты не парься. Ну не твоя она, - Дэйни ощущал, что его недо-соперник окончательно сломлен; именно этого он и добивался и теперь пребывал в благодушном настроении духа. Поверженного противника хотелось ободрить и потрепать по голове. – Не твоя. Ты сам постоянно твердишь – карма такая, карма такая... ну вот. Хочешь, познакомлю с хорошими девочками?

- Иди к чёрту со своими девочками, а? Это у тебя их навалом. У меня одна была, больше никого не хотел... - медленно проговорил Никки.

- Ну и зря. Между прочим, с твоим-то мозгом... На тебя бы девочки вешались, если б ты в углу не сидел и филина не изображал. Зациклился, что никто тебе не нужен... ну и дурак, - Дэйни легонько хлопнул его по плечу и ощутил странное. Как будто не человека, а нечто бесплотное ударил. Что-то было смутно знакомое в этом ощущении полной податливости, - в том самом, которое ничем не объясняется, но всегда безошибочно чувствуется. И, если Дэйни не показалось, - а он точно знал, что не показалось, - Ник тоже это ощутил, и замер под ладонью. Казалось – надави чуть сильнее, и рука пройдёт сквозь лопатку и остановится в ледяной пустоте где-то между рёбер...

Несколько мгновений прошли в тишине, и Дэйни решил закончить свою мысль:

- Ну так что, мы друг друга поняли? Эй, не смотри так, будто у тебя только что вся семья умерла, с любимым хомячком в придачу...

- Мой любимый хомячок умер, когда мне было шесть лет, - рассеянно произнёс Никки. – От жажды умер. С тех пор я перешёл на кактусы.

- А-а, - сочувствующе протянул рыжий. – Понятно. Хотя я бы тебе и кактус не доверил.

- Сам дурак.


* * *

Никки временами думал, что он его ненавидит. Он, правда, не знал точно, как выглядит ненависть, но ему казалось, что по-другому она выглядеть не может. Его разум был не в состоянии понять, почему совершенно пустоголовое, живущее одним днём, духовно примитивное существо способно так сильно привлекать людей. Дэйни казался опутанным сотнями тонких белых нитей. Каждая нить вела к другой душе, и он развлекался, дёргая за них, спутывая их, натягивая до предела и почти отпуская... Это осознавалось Ником на грани сознания, и он там же, полубессознательно, злился. На что именно – трудно понять, да и надо ли? Всё равно в итоге будет так, как захочет кукловод. А сам Ник? Да что там Ник... Ник и рвать-то ненужные и даже вредные нити не умеет без посторонней помощи, о чём там говорить...

Всё к лучшему, всё к лучшему, - и разве не хочется Обсидиановой бабочке хоть раз ощутить на себе власть липкой паутины? И, может быть, стоит покориться пауку-кукловоду? Пусть себе плетёт, пусть охотится и играет, а одной душой больше – одной меньше, да кто же считает? Как будто у Ника есть власть хоть что-то изменить... И, - давай уже будем с собой честными, - Ник не умеет ненавидеть. И любить, кажется, тоже. Потому что когда любят – больно. Так в книгах написано. А Нику не больно. Он просто смотрит на свои руки, чувствуя на них невидимые глазу липкие нити, и думает о том, что у него странно саднит в груди. Но это ведь ничего. Это ведь пройдёт. Хоть бы кто рассказал, как надо любить, а как – ненавидеть... Кукловод, наверное, знает. Но расскажет ли? И можно ли у него спросить? Внутренний голос говорит: можно.

За окном сонно тянется утро, струйки дождя ползут по стеклу. Малышка Иви спит в обнимку с зайцем и видит свои цветные сны. На кухне задремал на конспекте красный дракон, - сейчас, в сумеречном полусвете, наверное, можно увидеть, как тускло переливаются его жёсткие чешуйки. Никки, единственный оставшийся в живых жрец Ицпапалотль, смотрит на стекающие по окну капли и думает о том, что будущее готовит для него много занятного. Он пока ещё не знает, что именно, но чутьё говорит о том, что неисповедимы пути богини, а ему самому ещё предстоит узнать многое, очень многое...